Старые патроны. Ностальгия.

kostik911

ветеран форуму
надійна команда
Навіть по умові,що ім 40-45 років,збереглися дуже добре
Буде щось новенького по канадському ,,копу,,виставлю обов'язково
Ось ще ,,нарив,,-від 4го,8го,10го,24гокалібру і до маленького набою,калібр не опреділив
Дуже цікави,,експонати,,
 

Вкладення

Dmitrriy

Мисливець
Подогнали сегодня для коллекции, потрошить жалко... Что за зверь такой?)
Оно понятно, что Майера- заводской ли?)
 

Вкладення

Останнє редагування:

сергей1975

Слідопит
Это были ГДРовские патроны. Выпускались на заводе в Шонебеке.
На сегодняшний день Lapua GmbH выпускает патроны под маркой Hubertus.
Завод в Шонебеке был основан в 1829 году, братьями Ludwig Sellier i Nikolaus Bellot. Завод
выпускал детонаторы и только в 1870 переключился на производство боеприпасов.
За все время было много владельцев завода, на сегодняшний день владелец Lapua.
 

север

ветеран форуму
надійна команда
Приятные патрончики!;)
По части из них ( СССРовских) : пошел, купил, за копейки, и знаешь, что не г..... продали!
Как, иногда, сейчас.
И секача на номере, с такой "турбиной" в стволе было не стремно ждать, потому , что был уверен: такой патрон- не подведет!
 
Останнє редагування:

Vadim1721vadim

Снайпер
Были уже. мои остаткиХубиков, прекрасные патроны были.
досталось мне в том году два таких патрона,смотрю заводская звезда значит очумелые ручки не лазили,взял на охоту,первый выстрел и была такая отдача что я на пятую точку чуть не сел,плече болело очень долго.второй разрядил от греха подальше.
 

PinchukMP

ветеран форуму
надійна команда
досталось мне в том году два таких патрона,смотрю заводская звезда значит очумелые ручки не лазили,взял на охоту,первый выстрел и была такая отдача что я на пятую точку чуть не сел,плече болело очень долго.второй разрядил от греха подальше.
Ну так думать надо! Сколько лет пороху в тех патронах? Хорошо что ружье цело и сами без повреждений! Я не знаю как кто,мой принцип-патроны живы максимум два года. Ладно еще в магазине,температура стабильная,а если на охоте таскались,да с мороза в тепло,по любому конденсат и т.д и т.п. Вообще стараюсь не держать так долго.
 

север

ветеран форуму
надійна команда
досталось мне в том году два таких патрона,смотрю заводская звезда значит очумелые ручки не лазили,взял на охоту,первый выстрел и была такая отдача что я на пятую точку чуть не сел,плече болело очень долго.второй разрядил от греха подальше.
Ах-ха-ха-ха:D;)
Уважаемый Vadim1721vadim!
Вы, своим сообщением, мне напомнили прекрасный рассказ Алексея Ливеровского "Патроны от Чижова"- очень надеюсь, что он не помешает, а наочно дополнит эту тему!;)
Специально для Вас и для всех форумчан, интересующихся темой старых патронов:

ПАТРОНЫ ОТ ЧИЖОВА


На чистом листе бумаги я старательно – хоть секретарь, а почерк у меня плохой – вывел:
«Протокол собрания кружка охотников Ленинградского дома учёных имени А.М. Горького, 16 марта 1937…»
Мы сидим на мягких, позолоченных стульях в просторной гостиной бывшего княжеского особняка. За окном в туманной дымке гаснущего дня силуэт Петропавловской крепости, шпиль её собора, ледяные торосы Невы.

Правление кружка всё налицо. Азартные охотники и милые мне люди. Вот большой, грузный Алексей Алексеевич Заварзин, всегда весёлый, умно – ироничный, беспредельно доброжелательный (через несколько лет академик, лауреат Государственной премии, автор классических учебников гистологии). Высокий, широкоплечий, очень красивый – постоянные тёмные круги вокруг глаз придают его лицу что-то театральное – Илья Васильевич Гребенщиков, академик, один из отцов советского оптического стекла, технологии поверхностной обработки деталей, так называемой просветлённой оптики. (Храню в ящике письменного стола его памятный подарок – кусочек зелёной палочки пасты ГОИ.) Профессор Ф.У. Тур, известный студентам не только по замечательным лекциям, но и потому, что в понедельник частенько появлялся прямо с поезда, поднимался на кафедру , гремя охотничьими сапожищами- заколенниками. Был здесь и крупнейший учёный-горняк профессор Сольдау.

Собрание экстренное. Оповещали членов кружка по телефонам, телеграммами и нарочными. В нашем приписном охотничьем хозяйстве найдена медвежья берлога!

Председатель, Алексей Алексеевич Заварзин, прочитал письмо егеря Андерсена. Прочитал внимательно, улыбаясь и одновременно одобряя наивную конспирацию: в письме не было слова «медведь», сказано только : « Я её нашёл, и она там.» В приписке – «торопитесь- стала тепла».

Андерсен – человек надёжный, приписка обязывает поторопиться. Решили тут же открыть запись.
Распорядителем охоты выбрали меня, это очень лестно – я был моложе почти всех членов нашего кружка. Однако в этом был некоторый практический смысл: распорядок таких охот я знал со студенческих лет по кружку научного охотоведения Лесотехнической академии. Руководил им первый в СССР профессор-охотовед Д.К. Соловьёв. Он бывал с нами не только в кабинете, но и в лесу. Охотился я в те годы на медведей азартно, не упуская ни одной возможности. Охотники же Дома учёных на медведя ходили редко. Некоторым и видеть этого зверя в лесу не приходилось.

В тот же вечер последним поездом выехал на станцию Толмачёво.

Переночевав в санатории, ещё в сумерках быстро добежал на лыжах к Андерсену на кордон. Пил у него чай в аккуратной, чистенькой комнате; Андерсен рассказывал, что нашёл берлогу случайно: шёл по обходу, услышал лай своей собачёнки, подошёл, понял, отозвал. Медведь лежит километрах в двух от кордона на краю елового леса, большим клином вдающегося в открытое , с мелким корявым сосняком болото. Я попросил показать обход.

С просёлочной дороги, усыпанной сеном, испещрённой по лёгкой свежей пороше заячьими следами, мы свернули резко в сторону и вышли на кромку открытого болота. Оно тянулось на добрые два километра , окаймлённое синеющим вдалеке лесом. Это слева. А справа тянулся густой ельник мыса.

Мы пошли по лыжне, припорошенной, но явно заметной, я бы сказал, нахоженной, вдоль кромки леса. Андерсен впереди, я позади. Прошли метров четыреста-пятьсот. Андерсен остановился и показал палкой вправо на толстую сухую осину с обломанной вершиной.

Тот час же у корня этого дерева поднялась широколобая круглоухая медвежья голова и пристально посмотрела на нас. До неё было метров двести. Я с досадой, прямо с ужасом подумал: « Всё пропало, всё кончено – сейчас выскочит и уйдёт!» – коснулся палкой спины Андерсена и прошипел: « Не останавливайтесь, молчите». Андерсен пошёл, отойдя порядочно, обернулся и негромко сказал: «Не бойсь- смерный, каждый ра-аз мотрит».

Мы обошли мыс, и я наметил поперёк его основания, по старой дороге, стрелковую линию. Не знал, сколько охотников приедет, решил – по прежнему опыту – не больше половины записавшихся. Тихо, стараясь не только не ломать, но и не задевать ветки, прошли мы с егерем стрелковую линию туда и обратно, я лыжной палкой на снегу крупно чертил номера.

За завтраком Андерсен деликатно поинтересовался, получит ли он что-нибудь за берлогу. Он был лесником в нашем хозяйстве, а не штатным егерем, потому имел право на полное вознаграждение. Я назвал цифру из расчёта с пуда зверя. Видимо довольный, он только спросил:

- Если мимо – не битый?
- Промажем – всё равно будем платить.

Андерсен рассмеялся:

- Упежал – какой пут? Как весить?

Тут уж я рассмеялся, верно – убежит, не взвесишь! Пояснил, что в таких случаях принято считать шесть пудов – из того и расчёт.

С великим трудом я дозвонился из Толмачёва до Заварзина, сообщил, что всё хорошо, проверено и можно устраивать охоту.

Охотники приехали в санаторий «Железо» на следующий день: восемь членов кружка и Николай Золотарёв из Зоологического института. Он привёз отношение из ЗИНа, содержащее просьбу разрешить взять из туши медведя кое-какие интересующие исследователей органы: поджелудочную железу и что-то ещё, уже не помню.

Приезду Коли я обрадовался: знал его со студенческих лет как члена охотничьего кружка и рассчитывал на его помощь. Дело в том, что облаву я задумал не простую, точнее, не обычную. Стрелковая линия пролегала через довольно узкую часть мыса при переходе его в основной лесной массив. Если кричан поставить близко к линии, зверь не пойдёт куда надо, несмотря на то, что пята именно там. Вот я и решил увеличить количество молчунов и, так как медведь лежит почти открыто, заводить облаву с двух сторон. С таким делом немолодой Андерсен не справится, а наш старший егерь Махутин, если выпьет – что почти неизбежно, – может всё напутать. Коля сразу всё понял.

После ужина – в те годы традиционно обильного, однако при скромнейших возлияниях – все собрались в одной комнате. Алексей Алексеевич сказал: «Тёзка! Как забавно – люди явно побаиваются: охота ведь необычная. Шумели, шумели: «Едем! И я! И я!» На собрании было тридцать, записалось шестнадцать человек, а на вокзале – восемь» Все слышали и промолчали. Каждый приехавший почувствовал себя немного героем.

Спрашивали меня о медведе: где? какой?

Я рассказывал, не опустив и такую редкую подробность, что зверь поднимал голову при нашем обходе. Предположил, что это медведица и в берлоге медвежата.

- Это опасно? – сразу вырвалось у кого-то из присутствующих.

Не простой вопрос, ох, не простой! По обывательским сведениям – медведица зло и самоотверженно бережёт своё потомство. Обязательно скажут: « Вот в соседней деревне один мужик встретил в лесу медвежонка, запихнул в мешок, понёс домой, так она догнала, отняла и таких плюх мужику надавала, что его из лесу прямо в больницу на полгода». Или: « А вот в нашей деревне одна женщина в малиннике – нос к носу, а малыш ей в ноги, медведица пошла на вёрх и уж катала , катала бабу по земле, и всю-то, всю обхаркала, оплевала. Женщина эта полгода говорить не могла – от страха язык потеряла. Не дай Бог встретиться!»

Так утверждает людская молва. Однако все без исключения лесники и промышленники, что не раз и не два встречались с медвежьими семейками, говорят другое: « Попугать попугает, если нарвёшься, зафырчит, сделает несколько прыжков в сторону человека и отвернёт, обязательно отвернёт».

И ещё удивительно. Из многолетнего опыта , описанного в «Книге охот Лисинского хозяйства», можно вывести заключение, что поднятая из берлоги , напуганная людьми медведица, не всегда возвращается к медвежатам – уходит и ложится одна в новую берлогу. Даже на охотах, где я участвовал, было два таких случая.

Пожилой, очень дельный и выдержанный охотник, профессор Сольдау сказал: «Пожалуй, лучше всего стрелять медведя, когда он, перед тем как напасть, поднимается на задние лапы – тут он неподвижен и открывает самые убойные места».
«Перед тем, как напасть, поднимается на задние лапы», или, как говорят в деревне, «идёт наверх», – и это устоявшееся мнение пришлось мне опровергнуть. Когда медведь встаёт на дыбы, но насторожён, удивлён, он хочет разобраться – сверху и видно лучше – в том, что перед ним. Тут нет ни озлоблённости, ни воинственности.

Бросается медведь на человека низом, на всех четырёх. Редко это бывает, очень редко – раненный или когда застанут его за трапезой.

Ко мне подошёл Илья Васильевич Гребенщиков. Как всегда стесняясь, если дело касалось его личных интересов, спросил:

- Алексей Алексеевич, можно мне взять с собой на номер сына Ильюшу? Под мою ответственность. Я его буду охранять. Вот он.

Ко мне подошёл высокий, совсем ещё молодой мужчина, пожал руку:

- Илья. Если можно – возьмите.

Я спросил, есть ли у него ружьё, какое, просил показать.

Ружья всех приехавших охотников, как положено, осмотрел ещё до ужина. Илья Ильич принёс фроловку – одностволку двадцать восьмого калибра. Не очень подходящее оружие! Подумалось: с отцом на одном номере, – разрешил. Конечно, это была слабость с моей стороны, некоторое попущение. Уже второе. До этого Коля Золотарёв с улыбкой принёс и вынул из чехла винтовку маузер. Я сказал, что у нас на медвежьих охотах нарезное оружие категорически запрещено. Он ответил:

- Я знаю, я ведь не на номере и стрелять не буду – это так, для самообороны.

И тут я уступил. Золотарёв, по моему замыслу, должен был вести крыло загонщиков и стать молчуном, ближайшим к последнему номеру стрелковой линии.

С выездом задерживаемся, хотя лошади были поданы во время, ещё в полной темноте. Безалаберность. Канитель. Я разрываюсь на части. Бог ты мой! «Алексей Алексеевич, ружья здесь расчехлить, или там?», «Что надевать – сапоги или валенки?», «Термос с чаем можно взять на номер?», «Алексей Алексеевич, как же так: вы сказали с места не сходить, а если он на соседа кинется?», «Сколько надо пуль? У меня патронташ на восемь – хватит?»


Академик И.В. Гребенщиков

Я смеюсь и начинаю сердиться. Всё это вчера было оговорено, рассказано. Не слушали, что ли?

« Где моя шапка? Я не могу на морозе без шапки!» – Пожилой, с черепом голым, как куриное яйцо, охотник мечется по всем комнатам, разыскивая свою пропажу. Старается не слышать советов доброжелателей: «Повяжите на голову шарф, косыночкой», «Хотите шерстяные носки? – у меня очень большие – как раз». Потерпевший в отчаянии надевает полушубок и… там, в рукаве, его шапка. «Никогда,- ворчит он, – не запихиваю в рукав, это кто-нибудь поднял».

На улице шум, перебранка. Выскакиваю – так и знал – Махутин. Он наш старший егерь, из семьи известных в Ленинграде профессиональных егерей, мастеров на все руки – от зверовых охот до тонкого дела натаски легавых. Я был невысокого мнения о нашем Махутине по двум причинам. Первая – его приверженность к выпивке. Этой зимой Махутин поехал встречать в Толмачёво наших кружковцев и пропал. Лошадь с санями нашли у кого-то в деревне, двустволку – кружковское имущество – со сломанным прикладом в милиции. Алексей Алексеевич Заварзин по доброте душевной и глубокому убеждению в неразрывности и неизбежности дубля «егерь- водка» до поры до времени миловал Махутина. Вторая причина моего недоброжелательного отношения – неоднократные стычки с Махутиным на облавах. Терпеть не могу «лихих», шумных облав, когда егеря и кричане палят, благо патроны казённые, во все стволы, испуганные звери мчатся куда попало. Наш Махутин приверженец именно такой системы. На меня он смотрит снисходительно.

На этот раз причина шума – ссора с подводчиком. Несмотря на категорическое распоряжение председателя из санатория никуда не отлучаться и ночевать в отведённой ему комнате, наш доблестный егерь навестил – «имею полное право!» – куму в посёлке и пришёл сильно навеселе. Обрушился на старика эстонца, что тот приехал за охотниками на простых дровнях и запряг в них старого мерина: «Чёртов пень! Сказал тебе – розвальни и побольше сена, на молодой кобыле, чтобы с вожжей – мигом доставить! Твой серый, гляди, по дороге копыта откинет».

Старик-подводчик был невозмутимо ироничен: «Не кричи, Мишка, мой лошадь водка меньше пьёт, тебя на кладбище везёт. Тумать надо – молодой лошадь к стреляный медведь плизко не идёт. Как везёшь?»

Задержались с выездом. Сразу от санатория попали в лес. Вереница саней долго и нудно ныряла по ухабам и болталась по раскатам разъезженной дороги. И возчики, и седоки облегчённо вздохнули, когда передовые сани круто свернули и пошли в целик, прямиком через открытое , большое, как озеро, болото. Остались позади пёстрая канитель света и теней в разреженном сосняке, талые кольца у подножия рыжих стволов, присыпанный палой хвоей и древесным мусором снег. Впереди гладь, девственная снежная ослепительность. Глазам больно.

Сани наши пошли ровнее и тише. Сразу стало слышно, что в нескольких местах – кажется близко – поют тетерева, славят яркое солнце и голубые глаза марта: о-го-ро-уа-уа-уа! о-горро-уа-уа-уа! о-горро-уа-уа-уа! Дивная песня – никого не оставляет равнодушным. Оживились, повеселели седоки, переглядываются, руками показывают туда, где – «ей-богу, совсем рядом» – на вершине дерева гремит весёлая, синяя, плотная пером птица.

Что-то странное делается на передних дровнях, все встали, поддерживают друг друга. Побежал выяснить развесёлый Махутин, а нам и без него ясно: на середине мшарины под снегом вода – выше копыльев. Не беда, дно ещё не вышло, лошади идут легко и смело. Беда не в деле, а, как часто бывает, в пустяках. Махутин хотел прыгнуть на ходу в сани, промахнулся и под общий хохот грохнулся мимо, разбрызгивая шматки снежно-водяной каши. Что с ним делать? Он грубо отказался вернуться домой переодеться, заявил, что просушится у костра загонщиков. Ну и чёрт с ним! В конце концов взрослый человек, сам за себя отвечает. Надоело с ним возиться.

В лесу на поляне большой костёр. Греются, болтают загонщики, возятся, кто помоложе. Не обманул Андерсен – привёл вовремя. А вот и сам:

- Тэре! Алексеич. Всё в порядке. И она там.
- Обходил? Я же не советовал…
- Вернее будет.
- Сколько загонщиков набрал?
- Двадцать пять.
- Отбери восемь понадёжнее – в молчуны.
- Сейчас.

Замечаю, что к разговору прислушивается младший Гребенщиков, а подойти ближе стесняется. Понимаю его: бывало, сам интересовался разговорами старших охотников , егерей. Подозвал Илью Ильича, при нём продолжил разговор с Андерсоном. Договорились, что облава будет стоячая – берлога-то известна, – что молчунов поставим по четыре с каждой стороны, заводить облаву будем с двух сторон. Один фланг поведут Золотарёв с Махутиным, другой – Андерсен. Он же, не торопясь, поднимет медведя.

Подводы оставили у костра примерно в километре от оклада. Дальше всем придётся идти на лыжах. Минут через сорок после стрелков тронутся в путь загонщики. Стрелки расчехлили ружья, надели белые халаты и шапочки. Кинули жребий. В его порядке потянулись за мной цепочкой на широких лыжах.


Академик А.А. Заварзин с пойнтером Пайтом

Иду еле-еле, нога за ногу и не позволяю себя обгонять. Только бы не вспотели люди – тогда трудно будет неподвижно стоять на номере. Правда, желающих обогнать и не нашлось. Тяжело по рыхлому снегу идут люди нетренированные, за зиму засидевшиеся. Ещё на лыжах кое-как, а когда за сотню метров от первого номера я распорядился лыжи снять и идти пешком, совсем стало плохо – запыхавшись, останавливались.

Трудно было, хотя я и мои помощники егеря старались протаптывать снег как можно сильнее. Получилась на стрелковой линии глубокая канава. Становились на номера потихоньку, без вопросов: заметит стрелок на снегу свой номер, шаг в сторону и на меня посмотрит. Я кивну – дескать, верно, желаю удачи.

Поставили последнего, восьмого, вернулся на свой, второй номер. Осторожно отоптался, показался соседям, они мне: слева профессор Кротов, знаменитый лесопильщик, справа Заварзин, дальше за ним хорошо видны Гребенщиковы – отец сидит на раскладном трёхногом стуле, сын стоит рядом. Стрелковая линия чуть поворачивает в густом ельнике – дальше никого не видно. Знаю, что следующий Мокринский.

В охотничьем нашем деле частенько и подолгу приходится ждать – на облавах, глухарином подслухе, с хорошими гончими. Для многих тягостно. Знаю охотников, что никогда не сядут в шалаш на тетеревином току, в скрадок с утиными чучелами, даже на вальдшнепиной тяге им не стоится, если лёт плохой – бегают с места на место. А я люблю затаённое охотничье выжидание. И нигде никогда так хорошо не думается.

С ходу жарко. Халат завязан на спине – ватник не расстегнёшь, только что шапку снял – голову остудил. Оглядываюсь. Лес уже не зимний: солнце согнало-скинуло навись с деревьев. Хвоя зелёная-зелёная, и весь ельник как бы распахнулся – то там, то тут видны чистинки, прогалинки. На старой канаве, как кровью, налились ветки краснотала. Юркий пухляк бесконечно перепархивает около меня, вот совсем рядом с мим плечом – могу рукой достать – застыл в изумлении: пытливый глаз, клюв-шильце. Прошуршала крыльями стайка белых куропаток. Славные чернохвостики, ловко скользя между ветками, опустились на снег и разом побежали, как шарики, брошенные быстрой рукой, и скрылись из глаз. Всё ясно – правое крыло загонщиков спугнуло их на болоте.

В левой стороне на вершине высокого дерева застрекотала и не хочет смолкать сорока. Так, понятно, – заходит и левый фланг.

Тишина, тишина…

Чуть слышный шорох… Широко растопыривая лапы, не торопясь выбежал заяц. Сначала только чёрные ушки замелькали, потом вот и он сам – большой, белый, с лёгкой желтинкой по сравнению со снегом. Выскочил на гребень протоптанной стрелковой линии, побоялся спуститься вниз, побежал вдоль неё, вернулся и прыгнул за ёлку в сторону оклада. На глазах сдвоил и скинулся белячишка. Сколько таких простых уловок распутываешь, когда тропишь, идёшь по малику.

Можно подумать: весело стоять на номере – то одно, то другое, прямо как на бойком перекрёстке. Нет, это рассказать быстро, на самом деле время тянется долго, а думы? Это верно, больше хорошие, но…

Как часто бывает в эту пору – откуда ни возьмись тучка, плотная, серая. Быстро набежала, разрослась, погасила солнце и все тёплые краски леса. Обильно посыпалась, застучала по плечам, запрыгала жёсткая крупа. Холодно вокруг и страшно. Нет! Не медведя боюсь – не в первый раз, уверен в себе, в ружье, в патронах и в спокойном прицеле. За других страшно. Как я, распорядитель, мог допустить пьяного Махутина в оклад? Позволить Коле встать на номер с винтовкой? И хуже всего, из ума не идёт – эта трубочка-кочерга, фроловка у младшего Гребенщикова. Одно утешение – отец, старый охотник, рядом.

Непростительно всё это, не простительно.

В ныряющем полёте появился чёрный дятел-желна. Прилепился, как приклеился, к берёзовому стволу, спрятался за него, высунул длинноклювую голову, поглядел на меня, закричал плачуще: «Кь-я-уу!»

Руки озябли – сжимаю кулаки в рукавицах: так теплее.

Неожиданно и нелепо грохнул выстрел. Неожиданно, потому что до условного сигнала, нелепо, потому что в стороне берлоги. За первым выстрелом – второй. И только тогда запел рожок Андерсена, возвещая начало охоты. Как далёкий прибой, зашумела облава. Разом появилось солнце – будто выстрелы проткнули тучу, стих ветер, и на стрелковой линии воцарилась насторожённая тишина.

Сухо, как пастушеский кнут, хлестнул выстрел – явно винтовочный и в противоположной стороне от первых. Знаю, там Коля – крайний молчун у стрелковой. Не выдержал, значит, не сдержал слова.

Впереди, в окладе, легкий треск сломанного сучка. Шуршание снега. Что-то тёмное мелькнуло среди ёлок.

Илья Васильевич, не вставая со стула, целится.

Из оклада, косолапя, галопом, легко, будто не по глубокому снегу, а по твёрдому, ровному, бежит на стрелковую медведь.

Илья Васильевич стреляет. Выстрел странный – глухой и как бы с оттяжкой.

Зверь – вижу хорошо – чуть споткнулся и пошёл тише.

Второй выстрел – осечка. Гребенщиков резко переламывает ружьё, успевает перезарядить – эжекторы выручили, – тщательно, спокойно, целится.

Медведь выскочил на стрелковую линию, опустил передние лапы в траншею – замер, оглядывается.

Тишина, страшная тишина.

Зверь зол, но не видит и не слышит никого.

«Зиньк!» – звонко, на весь лес, лязгнул боёк.

В ту же секунду медведь кинулся на звук по снежному жёлобу прямо на Гребенщикова.

Второй осечки я не слышал – бежал на помощь. Соскочил в сторону, что бы не мешать стрелять, мчался изо всех сил, проваливаясь, помню, застонал визгливо от досады, от беды – ведь если и не смерть, то больница несомненно! Правее меня в ту же сторону, задыхаясь, проламывал снег Заварзин. Стрелять нельзя – впереди люди.

Вижу, встал Илья Васильевич со стула, ружьё в снег бросил, тащит из ножен кинжал, громко кричит:
«Дура! Дура!» Не нашёл впопыхах других слов.

И вдруг слабенький щелчок выстрела.

Медведь ткнулся носом в снег в двух шагах от Ильи Васильевича. Недвижим. Подбегаю – зверь живой: уши прижаты.

Стреляю в ухо – конец.

Как же всё получилось?

Поднимать медведицу направился Андерсен, За ним увязался Махутин – знал, где берлога, – обогнал старика и, подойдя почти вплотную, выпалил из двустволки. Андерсен был вынужден подать в рожок начало охоты. Медведица выскочила, пошла сразу большим ходом… не на стрелковую линию, а на правый фланг. Показалась из чащи на кромке болота. Здесь выстрелил из винтовки Коля Золотарёв. «Не в неё, – говорит, – а перед ней в снег, чтобы завернуть в оклад». Так или не так, но медведица вернулась в оклад и вышла на стрелковую линию между Заварзиным и Гребенщиковым, ближе к ним. Первый и единственный выстрел Ильи Петровича был слабый и пришёлся неудачно – пуля попала в плечевую кость. Звук осечки привлёк внимание раненого зверя, и он «пошёл на драку».

Илья Ильич стрелял из своей фроловки на штык. Маленький жакан попал в ребро, раскрылся, ушёл вдоль бока и остался там под кожей. Кусочек пули величиной с горошину, может быть, чуть больше, отщепился и поразил спинной мозг между двумя позвонками.

Всё это я узнал позже, когда Коля Золотарёв, несколько смущённый – толи герой, то ли нарушитель порядка, – с помощью двух егерей снял шкуру и разделал тушу.

А тогда я, как убедился, что дело кончено, просигналил отбой и предложил стрелкам идти к костру. Обогнал всех, встал на лыжи – и к берлоге: вспомнил, что зверь голову поднимал. Под корнями сломанной осины в неглубокой яме, неаккуратно устланной еловыми ветками, вяло копошились, попискивали три медвежонка, маленькие, белогалстучные. Только стал соображать, как снять с себя что-нибудь, что бы укрыть зверят, как увидел Андерсена. Прямо по снежной целине он подъезжал к берлоге. Ясно, что и тулуп захватил.

У большого костра оживление.

Илья Васильевич смущён – такие безобразные осечки! Подхожу, спрашиваю:

- А что у вас с патронами?

Гребенщиков откидывает крышку восьмигнёздного патронташа:

- Вот они… что осталось.

Я беру первую пару, заряжаю ружьё. Все на меня смотрят. Стреляю в воздух Тик! Тик! – две осечки. Беру следующие – осечки. Так ни один и не выстрелил.

- Илья Васильевич, откуда у вас это?…
- Ну, уж извините,- прекрасные, по моему заказу. Чижов, Чижов – на Литейном магазин.
- Сколько же им лет?

Автор: Алексей Ливеровский.



 

kef

Зброяр
Журнал "ОХОТА і.....".Читав.Читаю і деякі перечитою вже декілька раз.......
 
Зверху